Сегодня Кончаловский живет в Москве, купаясь в лучах собственной славы, а также славы своей жены, актрисы и автора кулинарных телепроектов.

В последнее время режиссер мало снимает, казалось бы, больше увлечен театром, чем кино, и немного преподает. А также празднует юбилеи: в конце августа Кончаловский отметил свое 75-летие, а в середине осени – 50-летие творческой деятельности. В связи с этим не только в России, но и на украинском телеканале 1+1 проходит ретроспектива его фильмов.

Вы, будь такая возможность, стали бы переснимать хоть часть своих фильмов?

– Конечно, Ханеке или какой-нибудь Вуди Аллен могут делать ремейки своих картин каждые пять-десять лет. Но это тяжело, и нужны немалые деньги. Я бы все свои картины снимал иначе сейчас. Я же изменился. Мы под влиянием окружающей среды, воздействующей на наше сознание, сильно меняемся. У нас теперь есть интернет, память короткая. Никто не знает телефона своей жены – потому что кнопки есть, нажимаем. Поэтому зритель другой, и у него терпения не хватает. Многие картины 30-х, 40-х, 50-х годов сегодняшний молодой человек не всегда может воспринять. Даже [режиссеров Андрея] Тарковского или [Микеланджело] Антониони. Они уже не в состоянии увлечь современного зрителя.

Читай также: Юлия Плаксина из Х-фактор 3: Я бы не могла петь в группе

А если пофантазировать, как бы выглядел ваш фильм История Аси Клячиной, которая любила, да не вышла замуж сегодня?

– Ася Клячина никак бы не выглядела сегодня. Невозможно снять сегодня Асю Клячину, потому что этой жизни больше нет. Все-таки Ася Клячина была снята при таком тоталитарном режиме, который слегка дал трещину, в которой можно было снимать не Сказание о земле сибирской или Кубанских казаков, а уже какие-то картины, где были проблески правды. Моя картина обошлась без этих проблесков. Там все правда. Мы просто поехали и стали снимать крестьян, с их грязными фартуками, уборными и прочим. Она была шоковой с точки зрения эстетики, потому что это простые люди и нормальная жизнь. Кстати говоря, крестьянам картина не понравилась.

Вот я хотел как раз спросить. Вы ведь специальный показ для них делали…

– Не понравилась. Они сказали: "Ну, чего это нам показывают Маньку? Мы Маньку и так видели в жизни косую такую! Лучше покажите мне Ладынину [звезда советского кино] какую-нибудь. Так, чтобы красиво было".

Я могу понять – эта картина не для них. Эта картина в общем для людей, которые пытались и пытаются понять сущность русской колхозной, читай – народной жизни. Но колхозная жизнь – это была особая вещь. Люди не могли уехать никуда, у всех паспортов не было. Это была странная жизнь, такое рабовладение, в котором людей заставляли работать, и они работали, чтобы есть. Это было коллективное рабство, в котором люди умудрялись быть счастливыми.

Вообще несчастливых людей в то время не было. Они были все за колючей проволокой. Страна делилась на несчастных людей за колючей проволокой и счастливых людей, которые не хотят за колючую проволоку, поэтому они счастливы. Картина вот о таком экзальтированном счастье этой советской жизни.

Крестьянам фильм не понравился, чиновники из Госкино его вообще зарубили и отправили на полку. Помните свои тогдашние ощущения?

– Какие ощущения? В говне! А какие ощущения? Отчаяние, бессилие и прочее. Но вы знаете, в этом смысле советская власть… Это иллюзия – думать, что советская власть была абсолютно бесчеловечна. То есть да, было все ужасно, это правда. Страх пронизывал, правда. Но из режиссеров, которым не дали работать после какой-то картины, был только один – [опальный советский режиссер, автор фильма Комиссар Александр] Аскольдов. Запрещенные картины были у Тарковского, у меня, у [Владимира] Наумова.

Но все мы получили возможность работать дальше, снимать. Чтобы вы понимали: в Голливуде очень сложно получить работу, если ваша картина провалилась. При советской власти тратить деньги государственные не было проблемой.

Однажды я спрашивал Анджелину Джоли, какие именно фильмы отца ей нравятся больше всего. И она назвала Избавление Джона Бурмана и ваш Поезд-беглец.

– Анджелина может так думать, но она же все-таки не кинокритик, она актриса. Хорошая очень. Я ее помню маленькой совсем. Ей было лет пять, когда я с ней познакомился. Мы как раз с ее отцом Джоном Войтом обсуждали его роль… Все происходило в их доме.

Я сейчас вспоминаю другой эпизод, связанный с Поездом-беглецом. В Канне. Я встретился там с Сережей Бондарчуком, он был членом каннского жюри, кажется, и тогда впервые посмотрел мой фильм. И он сказал: "Ну, ты и залудил, ну ты и хитер”. А у него глаз еще такой всегда был… цыганский: "Ну ты и хитер… Что снял-то!". Я говорю: "А что?". – "Как на свободу вырвался, да?" (Смеется.) Я уже тогда жил в Америке. Он что-то еще прочитал в этом.

Ну, да, вырвался на свободу. Но, честно говоря, я очень шел за Куросавой в смысле философии. Это абсолютно дзен-философия. Все относительно, все эти победы. Относительна вся эта свобода. Что такое свобода, никто не знает. Ты можешь быть абсолютно свободен и готов к смерти. Наверное, ты больше всего свободен, когда тебе нечего больше терять.

Вы снимали по чужим сценариям и собственным, экранизировали книги. А как часто в основу фильма ложились случаи из вашей жизни?

– Так или иначе, но даже когда переносишь на экран Антона Чехова, то личный опыт примешивается к классике. Но интереснее всего с [моим фильмом] Домом дураков все вышло. Я этого почти никому еще не рассказывал. У меня когда-то в Америке была идея, которая возникла еще в России. Коротко расскажу: мне звонила одна женщина по ночам и молчала. В 11 часов вечера, в час ночи. Доводила меня. Я вешал трубку, потом стал говорить. Потом в конце концов я вытянул ее на разговор. Она стала рассказывать свою жизнь. А затем я выяснил, что она была фанаткой. Нет, не моей – Муслима Магомаева. И она знала про Магомаева все. С кем он живет, как живет, на каком этаже, кто цветы приносит. Она буквально жила у его подъезда. И меня поразила такая женщина, которая служит одному человеку, никогда его не увидев.

И я подумал, что можно снять картину. Я стал думать в Америке о том, чтобы снять картину о женщине, которая с Элвисом Пресли живет в душе. Но это не получилось. А потом, когда я вернулся в Россию, началась вторая чеченская война, я уж снял Одиссею, увидел по телевизору репортаж про брошенную психиатрическую клинику у абхазской границы… И вот как-то вдруг совпали две истории – этот сумасшедший дом и вот эта девушка, которая любит нечто недостижимое, – в какую-то одну историю. И ей, девушке, место, конечно же, в таком доме.

Читай также: Наталья Сумская: Муж остается моим первым кумиром

Сейчас кино стало искусством очень доступным. Всякий теперь мечтает снять свой фильм – хоть на фотоаппарат, хоть на iPhone. Но никто не может объяснить, для чего это ему нужно. Вы часто задаетесь вопросом, для чего снимаете?

– Раньше я думал, что я творю для вечности, для человечества. Теперь я так не думаю.

Почему?

– Потому что все будет забыто. И очень скоро. Через десять лет уже забудут Федерико Феллини. Да что десять лет? Уже сейчас Феллини мало кто знает. Это как у [российского писателя Виктора] Пелевина: "Все прошлое уходит, смывается, как разводы на песчаной стене… Смывается, смывается волной. Все будет забыто". Если что-то обо мне останется, так это мои книги. Потому что они глубоко интимны, это людям было и будет интересно во все времена. 

***

Этот материал опубликован в №45 журнала Корреспондент от 16 ноября 2012 года. Перепечатка публикаций журнала Корреспондент в полном объеме запрещена. С правилами использования материалов журнала Корреспондент,опубликованных на сайте Корреспондент.net, можно ознакомиться здесь.